В одной из папок, о которых давно позабыла (такие в среде «профессиональных писателей» именуются гордо «архив»), нашла пятилетней давности эссе – о полу-, ну или почти, сожжённых рукописях.

Чужих – и не.

О бывших, существующих и, увы, вероятней всего, будущих.

О тех текстах, коим и суждено называться собственно литературой.

Об агни-книгах – и агни-людях.

Людях, которые, смею думать, не будут против публикации отрывков из частных их писем – на свете этом и том.
февраль 2012

АГНИ-КНИГИ.

Рукописи — горят

к вопросу «о тканевой несовместимости»

От таланта нас отделяет всего один шаг. Современники никогда не понимают, что это шаг длиной в тысячу ли. Потомки слепы и тоже этого не понимают. Современники из-за этого убивают талант. Потомки из-за этого курят перед талантом фимиам.
Акутагава Рюноскэ

«Человек в Америке не может быть художником», – писал в свое время Шервуд Андерсон, приводя в пример трагические судьбы Уитмена, По, Твена… В его послании Драйзеру (конец 1930-х) находим следующее: «В Америке чувствуешь себя ужасно одиноким… Я живу большей частью в маленьком городке. Маленький городок в известной мере похож на бассейн с
золотыми рыбками: можешь смотреть и видеть. И я часто вижу, как наиболее чувствительные сдаются, становятся пьяницами, разбивают себе жизнь из-за угасающей скуки и однообразия».

Стоит ли продолжать? Стоит ли говорить «об отдельно взятой стране», будь то Америка или Россия? Однако ж рискну перефразировать Андерсона: «Человек на Земле не может быть художником… На Земле себя чувствуешь ужасно одиноким …Земля в известной мере похожа на бассейн: можно смотреть и видеть, как наиболее чувствительные ломаются… – или “не”» (Н.Р.).

Принципиально иная природа Создающего (нематериальное) и Потребляющего (материальное) – та самая причина, из-за которой и происходит жесточайший конфликт «поэта и толпы», о котором «уж сколько раз твердили миру»: конфликт на уровне тканевой несовместимости. Данное понятие из курса иммунологии принесла в литературу «экзистенцильная в квадрате» Марина Палей: писатель, который, быть может, и хотел бы уже «сменить» эту Землю на какую-то другую по причине тканевой с нею несовместимости, но еще далеко не все сделавший, и потому – продолжающий удивлять плодотворной работой. Работой – несмотря на все издательские «на» («На кой? Слишком сложно!», «На кой черт? Кто это купит?», «На!..»): такова уж, не побоимся высоких слов в эпоху низких истин, миссия. Да и может ли быть в подобных случаях (Цветаева, Уайльд, Мисима, далее – всё убивающее «и др.») тканевая совместимость? «Марина Палей, – писала еще в 1990-м Ирина Роднянская, – дает редкие нынче образчики литературы индуктивной, восходящей от опыта и наблюдения к экзистенциальному обобщению»: нет-нет, материальный мир чужд экзистенциальных обобщений. Ему, материальному миру, их «не нать»: поэт в России меньше, чем поэт (поэт наЗемный меньше, чем поэт. – Н.Р.). И именно потому, быть может, Марина Палей заявляет, что «писательство – эмиграция по определению», имея в виду эмиграцию прежде всего внутреннюю, не зависящую, разумеется, от смены стран-декораций: с Земли-то не спрыгнешь!

«Все хорошее во мне топтали в грязь», – а это уже Ханс Кристиан: сказки Андерсена. «Топтал», ясное дело, кто… Скажем, в своей лекции «Посредственность как социальная опасность» Ольга Седакова говорит: «Никакой “посредственности”, допустим, в домашнем коте или дереве вы никогда не найдете. Не найдете вы ничего “посредственного” и в ребенке, любом ребенке дошкольного возраста. При том, что ничего “необыкновенного” вы тоже не найдете! Посредственность – не врожденное свойство человека, это его выбор…» Итак, Homo сделал выбор – Homo мог бы и удалиться, ан нет. В портяночно-пролеткультовском духе (А.Прудникова; как будто б литератор) Седакова получает «достойный ответ»: речь идет об отуплении масс низкосортными продуктами индустрии развлечений. Итак: «Но, с другой стороны, возможно, Ольге Александровне не понятен смысл расслабления, потому что она постоянно находится в творческом экстазе, а физически вкалывать от гудка до гудка ей не приходилось никогда?» И далее по тексту г-жи Прудниковой: «Но посредственность тем и крепка, что она мудрее. И основательнее. И не она, по выражению Седаковой, “топит правду” в своей серой массе. А просто правда – за ней. Как бы гении ни огрызались», упс.

А гении и не снисходят до лягушачьего кваканья «соли земной», но иногда признаются: «Не люблю людей. Я – один. И преимущество мое в том, что в отличие от многих я это хорошо понимаю» (Кобо Абэ); «Не потакать улице и не бороться с ней, об улице думать возможно меньше, без оглядки на нее, без надежды ее исправить. Но в меру отпущенных тебе сил способствовать осуществлению в мире простейших, бесспорнейших правил добра» (Марк Алданов); «…главное стремление человека – отвернуться, спрятаться от истины мира, в котором он живет. Всякий раз, когда истина вам преподносится, вы либо от нее отмахиваетесь, либо начинаете поэта, преподносящего вам эту истину, ненавидеть» – и: «Кровь моя холодна, // холод ее лютей // реки, промерзшей до дна. // Я не люблю людей» (Бродский).

Когда из этого мира уходит «просто человек», несовершенные сердца Homo скорбят по неведению, не в состоянии осознать, быть может, насколько ПЕРЕХОД «из пункта А в пункт В» естествен – опять же, из-за несвободы анимы, заточенной в замкнутый круг всё (лучшее) убивающей телесности. Когда уходит творец, The Homo Writing, эти же самые Homo-сердца чувствуют, сколь много унес с собой «новопреставившийся раб Божий»: раб – да не совсем, ибо вот уж не «тварь дрожащая»: иной строй души. Другое – «дурацкое» в быту и, по счастью, не приспособленное для него, даже если и пригодное – устройство мозгов. Полярные так называемым «общепринятым» – ценности: условно – смарагды. Яхонты. Насчет же красоты бриллиантов можно спорить.

Ольга Татаринова (1939 – 2007) унесла с собой новый роман. В больнице, за несколько дней до ПЕРЕХОДА, сказала о своей ситуации: «Ну, это же Томас Манн, “Волшебная гора”, понимаете?». Несмотря на плохое самочувствие и малопродуктивную (с точки зрения иного райтера) работу – она писала от силы два часа в день, больше уже не могла, уставала, – работа эта не прекращалась изнутри ни на минуту: да, собственно, иначе и не могло быть: иначе – «тварь дрожащая»: разумеется, бесправная.

Буквы были ее Измерением; то есть она себя ими мерила – все эти черточки-овалы-кружочки служили «мерилом» ее искренности, любви, честности и всего того, что давным-давно, увы, оказалось опошленным этими же определениями. Но когда-то это были Высокие Слова: Им-то Она и служила – так преданно и самозабвенно, что понять сие сможет только так же самозабвенно и преданно служащий тем же смыслам автор; метать же бисер… Вот что она сама писала по поводу того же бисера, кстати: «Есть люди, в присутствие которых Поэзия начинает хиреть, хиреть — и постепенно погибает.

Сначала исчезает звук — от их болтовни, потом меркнут образы, и постепенно даже самые обыкновенные слова теряют свой смысл. На стуле, где задумчиво-сосредоточенная Муза подбирала свои аккорды, осталась одна серая выцветшая подстилка — истинный трон торжествующей Нелепости.

Славные они, эти люди. Их здравомыслие всегда увенчается в конце концов фразой — «Да и шут с ней, с поэзией. Хоть бы ее не было и вовсе. Что из того?» — даже если они и не скажут этой фразы вслух.
Они утомительны, как непрерывно занятый телефон, по которому вы пытаетесь дозвониться. Между прочим, то же воздействие их присутствие оказывает на Любовь, хотя о ней они болтают разнузданно и особенно охотно».

Итак, буквы как единственное измерение, где тебе по-настоящему хорошо. Вне зависимости от того, разумеется, печатают тебя, или нет. В интервью с Татариновой «Гамбургский: доСРОЧНО», опубликованном «Литературной Россией» и журналом LiteraruS, была и такая фраза: «У нас много в стране совершенно никому не известных замечательных людей. Понимаете, настоящие – они ведь, как правило, не на виду. Не рвутся в первые ряды из тщеславных побуждений. Они живут. Освещают жизнь вокруг себя. Знак «великое» пишут на мокром песке, и тихо идут домой – это Исикава Токубоку – жить великим, служить великому, в каком угодно, пусть самом скромном качестве. Простите. Мне очень грустно». И, в то же время, этой публикации Татаринова очень радовалась – многое из ее невысказанного, невыплеснутого, непонятно по какому принципу неестественного отбора «отобранное» у читателя – как ненужное? – вылилось в ее ответы: Ольга Ивановна увлеклась этой работой. А как-то написала мне по имейлу: «Я вообще ощущаю себя ведь как человека «неадекватного» этому миру – вещей и репутаций, «кумиров-на-час». Я человек труда и терпения. А уж во что это выливается – как Бог пошлёт» (01.09.06).

Каким-то словом и каким-то звуком
душа опять томительно больна,
и этим свыше данным ей недугом
она опять устремлена
к тому, что бродит отсветом невнятным
на темной глади всех наземных вод,
хотя сегодня я уже прекрасно
осведомлена Богом и людьми,
что облака на небе — только маска
москитная у Бога на груди.

Один поэт спросил меня, почему я чаще говорю «о текстах Татариновой, нежели о самой Ольге Ивановне»: тогда я по разным причинам полезла за словом в карман и, вытянув его лишь теперь, отвечаю: «Потому что она сама, как любой всамделишный автор, была – Текст. Живительный Текст, который хочется читать и перечитывать. Текст, который никогда не переродится в банальную “прочитанную книгу”». Увы, большую часть жизни она писала, по собственному выражению, «в порядке under table», разумеется, на клеточном уровне отторгая пошлость т.н. ангажированной литературы (какова та была во времена ее молодости, объяснять не стоит; какова многотиражка сейчас, впрочем, тоже). И если «по гамбургскому», то ее неизвестность «широкому читателю» – плод чьего-то целенаправленного старания; Татаринова говорила о многочисленных отказах в публикациях, прокомментированных редакторами «отделов поэзий», мягко скажем, неделикатно: «Автору надо лечиться», «Эти стихи покажете своему психиатру», etc. А ее рассказ, отданный не так давно на суд одного столичного литжурнала, назывался «Умирать приятно». И его тоже, уже в начале XXI-го, не опубликовали: вероятно, слишком хорош. И здесь имеет смысл процитировать монолог¹ зам.главного «Юности» (начало 70-х): «Вы, конечно, и так знаете, что пишете хорошо и талантливо. Я получил истинное читательское удовольствие от вашей прозы. Она настояна на самой изысканной, утонченной литературе – Бунине, Марселе Прусте. Так что чего уж вам-то волноваться о судьбе ваших писаний? – вот разве что листики загнулись по краям, пожелтели. Так что вам надо положить их под стеклянный колпак, вот и все, о чем вам надо беспокоиться… Счастлив, как говорится, что познакомился при жизни… Но вы же понимаете, что мой журнал рассчитан на миллионы. Двадцать миллионов подписчиков – вы себе представляете, что это такое?.. Нужен им Бунин, Марсель Пруст? Знают они, кто они такие?.. Вам же нужен и соответствующий читатель…» (Неужто у нынешних литжурналов миллионы подписчиков, которым неведомы те же Бунин и Марсель Пруст? – Н.Р.) – «Я вышла на улицу Горького, – пишет далее Татаринова, – в таком подавленном состоянии, что не забывала этого дня ни на одну минуту дальнейшей жизни – той глубинной памятью, в которой все существенные события присутствуют одновременной мозаикой, как иероглиф судьбы».

***

Из письма В.Шаламова – А.Солженицыну: «Жизнь Пушкина, Блока, Цветаевой, Лермонтова, Пастернака, Мандельштама неизмеримо дороже, чем жизнь любого конструктора любого космического корабля. Поэты и писатели выстрадали всей своей трагической судьбой право на героизацию». Но, собственно, в героике ли и трагизме дело? А дело-то – опять и снова – в пресловутой «тканевой несовместимости» с супермаркетным миром.

Из письма М.Палей автору этих строк: «…эта работа-игра со словами – минное поле. Что содержит в себе «талант»? Может, что-то оптимистическое? Может, есть там хоть немножечко – хоть крошечка! – чего-нибудь «утилитарного»? Ну, такого, что помогало бы – хоть немножко! – в процессе земного выживания (хотя – зачем?..). Но оказалось, что ТАЛАНТ есть полная анаграмма словам ТАНТАЛ и АТЛАНТ. ТАЛАНТ – это АТЛАНТ, держащий небо, но, как ТАНТАЛ, стремящийся к постоянно ускользающему (клочку земной опоры). И всё же ТАЛАНТ родственнее АТЛАНТУ, чем к ТАНТАЛУ: хоть это полная анаграмма в обоих случаях, но в первом – родство дополнительно подтверждено (и скреплено) рифмой».

…

И лишь уход, да и то не всегда, поворачивает «к автору передом»: Тех, Кто. Мог. Бы. Да не хотел. Тем более что любить «принято» в некрологах: хороший автор – мертвый автор.

Странное чувство, а?

Тире между двумя датами.

В промежутке – рукописи горят: «Многоуважаемый товарищ Павленко, Вам пишет человек в отчаянном положении. Нынче 27-ое августа, а 1-го мы с сыном, со всеми нашими вещами и целой библиотекой — на улице, потому что в комнату, которую нам сдали временно, въезжают обратно ее владельцы. Начну с начала…» – из письма Марины Цветаевой, 27 августа 1940-го.

Март 2007

_______________________

1. О.Татаринова. «NON FICTION: “Кипарисовый ларец”», ABM, 2005.

НА ГЛАВНУЮ БЛОГА ПЕРЕМЕН>>